бродяжка и божок.
продуешь, как рюмашку,
серебряный рожок.
И выглянут Парижи
малинкой черепичной,
туманные, капризные
головки красных спичек!
Как ядовито рядом
припрятаны кармины.
До чёрта волчьих ягод,
какими нас кормили.
Всё, поздно, поздно, поздно.
Кроме твоей свирельки,
нарядны все, но постны,
и жаль, что несмертельны!
Поляны заминированы,
и всё как понарошке.
До чёрта земляники —
но хочется морошки!
Убил я поэму. Убил, не родивши. К Харонам!
Хороним.
Хороним поэмы. Вход всем посторонним.
Хороним.
На чёрной Вселенной любовниками отравленными
лежат две поэмы,
как белый бинокль театральный.
Две жизни прижались судьбой половинной —
две самых поэмы моих
соловьиных!
Вы, люди,
вы, звери,
пруды, где они зарождались
в Останкине, —
Вы, липы ночные,
как лапы в ветвях хиромантии, —
встаньте,
дороги, убитые горем,
довольно валяться в асфальте,
как волосы дыбом над городом,
вы встаньте.
Раскройтесь, гробы,
как складные ножи гиганта,
вы, встаньте —
Сервантес, Борис Леонидович,
Данте,
вы б их полюбили, теперь они тоже останки,
встаньте.
И Вы, Член Президиума Верховного Совета
товарищ Гамзатов,
встаньте,
погибло искусство, незаменимо это,
и это не менее важно,
чем речь на торжественной дате,
встаньте.
Их гибель – судилище. Мы – арестанты.
Встаньте.
О, как ты хотела, чтоб сын твой шёл чисто
и прямо,
встань, мама.
Вы, встаньте в Сибири,
в Париже, в глухих
в городишках,
мы столько убили
в себе,
не родивши,
встаньте,
Ландау, погибший в бухом лаборанте,
встаньте,
Коперник, погибший в Ландау галантном,
встаньте,
вы, блядь, из джаз-банда,
вы помните школьные банты?
встаньте,
геройские мальчики вышли в герои, но в анти,
встаньте
(я не о кастратах – о самоубийцах,
кто саморастратил
святые крупицы),
встаньте.
Погибли поэмы. Друзья мои в радостной
панике —
«Вечная память!»
Министр, вы мечтали, чтоб юнгой в Атлантике плавать,
вечная память,
громовый Ливанов, ну, где ваш несыгранный Гамлет?
Вечная память,
где принц ваш, бабуся?
А девственность
можно хоть в рамку обрамить,
вечная память,
зелёные замыслы, встаньте, как пламень,
вечная память,
мечта и надежда, ты вышла на паперть?
Вечная память.
Минута молчанья. Минута – как годы.
Себя промолчали – всё ждали погоды.
Сегодня не скажешь, а завтра уже
не поправить.
Вечная память.
И памяти нашей, ушедшей, как мамонт,
вечная память.
Тому же, кто вынес огонь сквозь
потраву, —
Вечная слава!
Вечная слава!
Заведи мне ладони за плечи,
обойми,
только губы дыхнут об мои,
только море за спинами плещет.
Наши спины – как лунные раковины,
что замкнулись за нами сейчас.
Мы заслушаемся, прислонясь.
Мы – как формула жизни двоякая.
На ветру мировых клоунад
заслоняем своими плечами
возникающее меж нами —
как ладонями пламя хранят.
Если правда, душа в каждой клеточке,
свои форточки отвори.
В моих порах
стрижами заплещутся
души пойманные твои!
Всё становится тайное явным.
Неужели под свистопад,
разомкнёмся немым изваяньем —
как раковины не гудят?
А пока нажимай, заваруха,
на скорлупы упругие спин!
Это нас прижимает друг к другу.
Ты мой ребёнок,
мама,
брошенный мой ребёнок.
Говорила биолог, молодая и зяблая:
«Это лётчик Володя
целовал меня в яблонях.
И, прервав поцелуй, просветлев из зрачков,
он на яблоню выплеснул
свою чистую
кровь!»
Яблоня ахнула, —
это был первый стон яблони,
по ней пробежала дрожь
негодования и восторга,
была пора завязей,
когда чудо зарождения
высвобождаясь из тычинок,
пестиков, ресниц,
разминается в воздухе.
Дальше ничего не помню.
Ах, зачем ты, любимый, меня пожалел?
Телу яблоневу от тебя тяжелеть.
Как ревную я к стонущему стволу!
Ночью нож занесу. Но бессильно стою —
На меня, точно фары из гаража,
мчатся
яблоневые глаза!
Их девятнадцать.
Они по три в ряд на стволе,
как ленточные окна.
Они раздвигают кожу, как дупла.
Другие восемь узко растут из листьев.
В них ненависть, боль, недоумение —
что? что?
что свершается под корой?
кожу жжёт тебе известь?
кружит тебя кровь?
Дёгтем, дёгтем тебя мазать бы, а не известью,
дурочка древесная. Сунулась. Стояла бы себе как
соседки в белых передниках. Ишь…
Так сидит старшеклассница меж подружек, бледна.
Чем полна большеглазо – не расскажет она.
Похудевшая тайна. Что же произошло?
Пахнут ночи миндально.
Невозможно светло.
Или тигр-людоед так тоскует, багров.
Нас зовёт к невозможнейшему любовь!
А бывает, проснёшься – в тебе звездопад,
тополиные мысли, и листья шумят.
По генетике
у меня четвёрка была.
Люди – это память наследственности.
В нас, как муравьи в банке,
напиханно шевелятся тысячелетия,
у меня в пятке щекочет Людовик ХIV.
Но это?… Чтобы память нервов мешалась
с хлорофиллами?
Или это биочудо? Где живут био-деревья?
Как женщины пахнут яблоком.
…А 30-го ей стало невмоготу.
Ночью сбросила кожу, открыв наготу,
врыта в почву по пояс,
смертельно орёт
и зовёт
удаляющийся самолёт.
Ты пролётом в моих городах,
ты пролётом
в моих комнатах, баснях про Лондон
и осенних черновиках,
я люблю тебя, мой махаон,
оробевшее чудо бровастое.
«Приготовьте билетики». Баста.
Маханём!
Мало времени, чтоб мельтешить.
Перелётны, стонем пронзительно.
Я пролётом в тебе,
моя жизнь!
Мы транзитны.
Дай тепла тебе львовский октябрь,
дай погоды,
прикорни мне щекой на погоны,
беззащитною, как у котят.
Мы мгновенны? Мы после поймём,
Если в жизни есть вечное что-то —
это наше мгновенье вдвоём.
Остальное – пролётом!
Наши кеды как приморозило.
Тишина.
Гетто в озере. Гетто в озере.
Три гектара живого дна.
Гражданин в пиджачке гороховом
зазывает на славный клёв,
только кровь
на крючке его крохотном,
кровь!
«Не могу, – говорит Володька, —
а по рылу – могу, —
это вроде как
не укладывается в мозгу!
Я живою водой умоюсь,
может, чью-то жизнь расплещу.
Может, Машеньку или Мойшу
я размазываю по лицу.
Ты не трожь воды плоскодонкой,
уважаемый инвалид,
ты пощупай её ладонью —
болит!
Может, так же не чьи-то давние,
а ладони моей жены,
плечи, волосы, ожидание
будут кем-то растворены?
А базарами колоссальными
барабанит жабрами в жесть
то, что было теплом, глазами,
на колени любило сесть…»
– Не могу, – говорит Володька, —
лишь зажмурюсь —
в чугунных ночах,
точно рыбы на сковородках,
пляшут женщины и кричат!
Третью ночь как Костров пьёт.
И ночами зовёт с обрыва.
И к нему
является
рыба —
чудо-юдо озёрных вод!
«Рыба,
летучая рыба, с гневным лицом мадонны,
с плавниками белыми, как свистят паровозы,
рыба,
Рива тебя звали,
золотая Рива,
Ривка, либо как-нибудь ещё,
с обрывком
колючей проволоки или рыболовным крючком
в верхней губе, рыба,
рыба боли и печали,
прости меня, прокляни, но что-нибудь ответь…»
Тихо.
Озеро приграничное.
Три сосны.
Изумлённейшее хранилище
жизни, облака, вышины.
Бирман 1941,
Румер 1902,
Бойко, оба 1933.
В дни, неслыханно болевые,
быть без сердца – мечта.
Чемпионы лупили навылет —
ни черта!
Продырявленный, точно решёта,
утишаю ажиотаж:
«Поглазейте в меня, как в решётку, —
так шикарен пейзаж!»
Но неужто узнает ружьё,
где,
привязано нитью болезненной,
бьёшься ты в миллиметре от лезвия,
ахиллесово
сердце
моё?!
Осторожнее, милая, тише…
Нашумело меняя места,
я ношусь по России —
как птица
отвлекает огонь от гнезда.
Всё болишь? Ночами пошаливаешь?
Ну и плюс!
Не касайтесь рукою шершавою —
я от судороги валюсь!
Невозможно расправиться с нами.
Невозможнее – выносить.
Но ещё невозможней —
вдруг снайпер
срежет
нить!
«Милая, только выживи, вызволись из озноба,
если возможно – выживи, ежели невозможно —
выживи,
тут бы чудо! – лишь неотложку вызвали…
выживи.
как я хамил тебе, милая, не покупал миндалю,
милая, если только —
шагу не отступлю…
«Милый, прости меня, так послучалось,
просто сегодня
всё безысходное – безысходней,
наипечальнейшее – печальней.
Я поняла – неминуема крышка
в этом колодце,
где любят – не слишком,
крикнешь – не слышно,
ни одна сволочь не отзовётся!
Всё окружается сеткой железной.
Милый, ты рядом. Нет, не пускает.
Сердце обрежешь, но не пролезешь.
Сетка узка мне.
Ты невиновен, любимый, пожалуй.
Невиноватые – виноватей.
Бьёмся об сетку немилых кроватей.
Ну хоть пожара бы!
Я понимаю, это не метод.
Непоправимое непоправимо.
Но неужели, чтобы заметили, —
надо, чтоб голову раскроило?!
Меня не ищи. Ты узнаешь от матери,
что я уехала в Алма-Ату.
Со следующей женщиной будь повнимательней.
Не проморгай её, женщину ту…»
Открылись раны —
не остановишь, —
но сокровенно
открылось что-то,
свежо и ноюще,
страшней, чем вены.
Уходят чувства,
мужья уходят,
их не удержишь,
уходит чудо,
как в почву воды,
была – и где же?
Мы, как сосуды,
налиты синим,
зелёным, карим,
друг в друга сутью,
что в нас носили,
перетекаем.
Ты станешь синей,
я стану карим,
а мы с тобою
непрерываемо переливаемы
из нас – в другое.
В какие ночи,
какие виды,
чьих астрономищ?
Не остановишь —
остановите! —
не остановишь.
Текут дороги,
как тесто, город,
дома текучи,
и чьи-то уши
текут, как хобот.
А дальше – хуже!
А дальше…
Всё течёт. Всё изменяется.
Одно переходит в другое.
Квадраты расползаются в эллипсы.
Никелированные спинки кроватей
текут, как разварившиеся макароны.
Решётки тюрем свисают,
как кренделя или аксельбанты.
Генри Мур,
краснощёкий английский ваятель,
носился по биллиардному сукну
своих подстриженных газонов.
Как шары, блистали скульптуры,
но они то расплывались, как флюс,
то принимали
изящные очертания тазобедренных
суставов.
«Остановитесь! – вопил Мур. – Вы
прекрасны. »
По улицам проплыла стайка улыбок.
На мировой арене, обнявшись, пыхтели два борца.
Чёрный и красный.
Их груди слиплись. Они стояли, походя сбоку
на плоскогубцы, поставленные на попа.
Но – о ужас!
На красной спине угрожающе проступили
чёрные пятна.
Изловчившись, красный крутил ухо
соперника
и сам выл от боли —
это было его собственное ухо.
Оно перетекло к противнику.
Мцхетский замок
сползал
по морщинистой коже плоскогорья,
как мутная слеза
обиды за человечество.
Букашкина выпустили.
Он вернулся было в бухгалтерию,
но не смог её обнаружить,
она, реорганизуясь, принимала новые формы.
Дома он не нашёл спичек.
Спустился ниже этажом.
Одолжить.
В чужой постели колыхалась мадам
Букашкина.
«Ты как здесь?»
«Сама не знаю – наверно, протекла
через потолок».
Вероятно, это было правдой.
Потому что на её разомлевшей коже,
как на разогревшемся асфальте,
отпечаталась чья-то пятерня с перстнем.
И почему-то ступня.
Радуга,
зацепившись за два каких-то гвоздя в небе,
лучезарно провисала,
как ванты Крымского моста.
Вождь племени Игого-жо искал новые формы
перехода от коммунизма к капитализму.
Всё текло вниз, к одному уровню,
уровню моря.
Обезумевший скульптор носился,
лепил,
придавая предметам одному ему понятные
идеальные очертания,
но едва вещи освобождались от его пальцев,
как они возвращались к прежним формам,
подобно тому, как расправляются
грелки
или резиновые шарики клизмы.
Лифт стоял вертикально над половодьем,
как ферма
по колено в воде.
«Вверх – вниз!»
Он вздымался, как помпа насоса.
«Вверх – вниз!»
Он перекачивал кровь планеты.
«Прячьте спички в местах, недоступных детям».
Но места переместились и стали доступными.
«Вверх – вниз!»
Фразы бессильны. Словаслиплисьводнуфразу.
Согласные растворились.
Остались одни гласные.
«Оаыу аоии оааоиаые. »
Это уже кричу я.
Меня будят.
Суют под мышку ледяной
градусник.
Я с ужасом гляжу на потолок.
Он квадратный.
Мне снится сон. Я погружён
на дно огромной шахты лифта.
Дамоклово,
неумолимо
мне на затылок
мчится
он!
Вокруг кабины бьётся свет,
как из квадратного затменья,
чужие смех и оживленье…
Нет,
я узнаю ваш гул участливый,
герои моего пера,
Букашкин, банщица с ушатом,
пенсионер Нравоучатов,
ах, милые, etc.,
я создал вас, я вас тиранил,
к дурацким вынуждал тирадам,
благодарящая родня
несётся лифтом
на меня,
я в клетке бьюсь, мой голос пуст,
проносится в мозгу истошном,
что я, и правда, бед источник,
пусть.
Но в миг, когда меня сомнёт,
мне хорошо непостижимо,
что ты сегодня не со мной.
И тем оставлена для жизни.
Прости меня, что говорю при всех.
Одновременно открывают атом.
И гениальность стала плагиатом.
Твоё лицо ограблено, как сейф.
Ты с ужасом впиваешься в экраны —
украли!
Другая примеряет, хохоча,
твои глаза и стрижку по плеча.
(Живёшь – бежишь под шёпот во дворе:
«Ишь, баба – как Симона Синьоре».)
Соперницы! Одно лицо на двух.
И я глазел, болельщик и лопух,
как через страны,
будто в волейбол,
летит к другой лицо твоё и боль!
Подранком, оторвавшимся от стаи,
ты тянешься в актёрские пристанища,
ночами перед зеркалом сидишь,
как кошка, выжидающая мышь.
Гулянками сбиваешь красоту,
как с самолёта пламя на лету,
горячим полотенцем трёшь со зла,
но маска, как проклятье, приросла.
Кто знал, чем это кончится? Прости.
А вдруг бы удалось тебя спасти!
Не тот мужчина сны твои стерёг.
Он красоты твоей не уберёг.
Не те постели застилали нам.
Мы передоверялись двойникам,
наинепоправимо непросты…
Люблю тебя. За это и прости.
Прости за черноту вокруг зрачков,
как будто ямы выдранных садов, —
прости! —
когда безумная почти
ты бросилась из жизни болевой
на камни
ненавистной
головой.
Прости меня. А впрочем, не жалей.
Вот я живу. И это тяжелей.
…
Больничные палаты из дюраля.
Ты выздоравливаешь.
А где-то баба
за морем орёт —
ей жгут лицо, глаза твои и рот.
Растут распады
из чувств влекущих.
Вчера мы спаривали
лягушек.
На чёрном пластике
изумрудно
сжимались празднично
два чутких чуда.
Ввожу пинцеты,
вонжу кусачки —
сожмётся крепче
страсть лягушачья.
Как будто пытки
избытком страсти
преображаются
в источник счастья.
Но кульминанта
сломилась к спаду —
чтоб вы распались,
так мало надо.
Мои кусачки
теперь источник
их угасания
и мук истошных.
Что раньше радовало,
сближало,
теперь их ранит
и обижает.
Затосковали.
Как сфинксы – варвары —
ушли в скафандры,
вращая фарами.
Закаты мира.
Века. Народы.
Лягухи милые,
мои уроды.
Сан-Франциско – это Коломенское.
Это свет посреди холма.
Высота, как глоток колодезный,
холодна.
Я люблю тебя, Сан-Франциско;
испаряются надо мной
перепончатые фронтисписы,
переполненные высотой.
Вечерами кубы парившие
наполняются голубым,
как просвечивающие курильщики
тянут красный тревожный дым.
Это вырезанное из неба
и приколотое к мостам
угрызение за измену
моим юношеским мечтам.
Моя юность архитектурная,
прикурю об огни твои,
сжавши губы на высшем уровне,
побледневшие от любви.
Как обувка возле отеля,
лимузины столпились в ряд,
будто ангелы отлетели,
лишь галоши от них стоят.
Мы – не ангелы. Чёрт акцизный
шлёпнул визу – и хоть бы хны…
Ты вздохни по мне, Сан-Франциско.
Ты, Коломенское,
вздохни…
В её имени слышится плеск аплодисментов.
Она рифмуется с плакучими лиственницами,
с персидской сиренью,
Елисейскими полями, с Пришествием.
Есть полюса географические, температурные,
магнитные.
Плисецкая – полюс магии.
Она ввинчивает зал в неистовую воронку
своих тридцати двух фуэте,
своего темперамента, ворожит,
закручивает: не отпускает.
Есть балерины тишины, балерины-снежины —
они тают. Эта же какая-то адская искра.
Она гибнет – полпланеты спалит!
Даже тишина её – бешеная, орущая тишина
ожидания, активно напряжённая тишина
между молнией и громовым ударом.
Плисецкая – Цветаева балета.
Её ритм крут, взрывен.
Жила-была девочка – Майя ли, Марина ли —
не в этом суть.
Диковатость её с детства была пуглива
и уже пугала. Проглядывалась сила
предопределённости её. Её кормят манной
кашей, молочной лапшой, до боли
затягивают в косички, втискивают первые
буквы в косые клетки; серебряная монетка,
которой она играет, блеснув рёбрышком,
закатывается под пыльное брюхо буфета.
А её уже мучит дар её – неясный самой
себе, но нешуточный.
«Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший – сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью в мире мер?!»
Мне кажется, декорации «Раймонды»,
этот душный, паточный реквизит,
тяжеловесность постановки кого хочешь
разъярит. Так одиноко отчаян её танец.
Изумление гения среди ординарности —
это ключ к каждой её партии.
Крутая кровь закручивает её. Это
не обычная эоловая фея —
«Другие – с очами и с личиком светлым,
А я-то ночами беседую с ветром.
Не с тем – италийским
Зефиром младым, —
С хорошим, с широким,
Российским, сквозным!»
Впервые в балерине прорвалось нечто —
не салонно-жеманное, а бабье, нутряной
вопль.
В «Кармен» она впервые ступила
на полную ступню.
Не на цыпочках пуантов, а сильно,
плотски, человечьи.
«Полон стакан. Пуст стакан.
Гомон гитарный, луна и грязь.
Вправо и влево качнулся стан…
Князем – цыган. Цыганом – князь!»
Ей не хватает огня в этом половинчатом
мире.
«Жить приучил в самом огне,
Сам бросил в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал мне!
Мой милый, что тебе – я сделала?»
Так любит она.
В ней нет полумер, шепотка, компромиссов.
Лукав её ответ зарубежной корреспондентке.
– Что вы ненавидите больше всего?
– Лапшу!
И здесь не только зарёванная обида детства.
Как у художника, у неё всё нешуточное.
Ну да, конечно, самое отвратное —
это лапша,
это символ стандартности,
разваренной бесхребетности, пошлости,
склонённости, антидуховности.
Не о «лапше» ли говорит она в своих
записках:
«Люди должны отстаивать свои
убеждения…
…только силой своего духовного “я».
Не уважает лапшу Майя Плисецкая!
Она мастер.
«Я знаю, что Венера – дело рук,
ремесленник, – я знаю ремесло!»
Балет рифмуется с полётом.
Есть сверхзвуковые полёты.
Взбешённая энергия мастера – преодоление
рамок тела, когда мускульное движение
переходит в духовное.
Кто-то договорился до излишнего
«техницизма»
Плисецкой,
до ухода её в «форму».
Формалисты – те, кто не владеет
формой. Поэтому форма так заботит их,
вызывает зависть в другом. Вечные зубрилы,
они пыхтят над единственной рифмишкой
своей, потеют в своих двенадцати фуэте.
Плисецкая, как и поэт, щедра, перенасыщена
мастерством. Она не раб формы.
«Я не принадлежу к тем людям, которые
видят за густыми лаврами успеха девяносто
пять процентов труда и пять процентов
таланта».
Это полемично.
Я знал одного стихотворца, который брался
за пять человеко-лет обучить любого
стать поэтом.
А за десять человеко-лет – Пушкин?
Себя он не обучил.
Мы забыли слова «дар», «гениальность»,
«озарение». Без них искусство – нуль.
Как показали опыты Колмогорова,
не программируется искусство, не выводятся
два чувства поэзии. Таланты
не выращиваются квадратно-гнездовым
способом. Они рождаются. Они – национальные
богатства, как залежи радия, сентябрь
в Сигулде или целебный источник.
Такое чудо, национальное богатство —
линия Плисецкой.
Искусство – всегда преодоление барьеров.
Человек хочет выразить себя иначе,
чем предопределено природой.
Почему люди рвутся в стратосферу? Что,
дел на земле мало?
Преодолевается барьер тяготения. Это
естественное преодоление естества.
Духовный путь человека – выработка,
рождение нового органа чувств, повторяю,
чувства чуда. Это называется искусством.
Начало его в преодолении извечного способа
выражения.
Все ходят вертикально, но нет, человек
стремится к горизонтальному полёту.
Зал стонет, когда летит тридцатиградусный
торс… Стравинский режет глаз
цветастостью. Скрябин пробовал цвета на слух.
Рихтер, как слепец, зажмурясь и втягивая
ноздрями, нащупывает цвет клавишами.
Ухо становится органом зрения. Живопись
ищет трёхмерность и движение на статичном
холсте.
Танец – не только преодоление тяжести.
Балет – преодоление барьера звука.
Язык – орган звука? Голос? Да нет же;
это поют руки и плечи, щебечут пальцы,
сообщая нечто высочайше важное,
для чего звук груб.
Кожа мыслит и обретает выражение.
Песня без слов? Музыка без звуков.
В «Ромео» есть мгновение,
когда произнесённая тишина, отомкнувшись
от губ юноши, плывёт, как воздушный шар,
невидимая, но осязаемая,
к пальцам Джульетты. Та принимает этот
материализовавшийся звук, как вазу,
в ладони, ощупывает пальцами.
Звук, воспринимаемый осязанием! В этом
балет адекватен любви.
Когда разговаривают предплечья, думают
голени, ладони автономно сообщают друг
другу что-то без посредников.
Государство звука оккупировано движением.
Мы видим звук. Звук – линия.
Сообщение – фигура.
Параллель с Цветаевой неслучайна.
Как чувствует Плисецкая стихи!
Помню её в чёрном на кушетке,
как бы оттолкнувшуюся от слушателей.
Она сидит вполоборота, склонившись, как
царскосельский изгиб с кувшином. Глаза её
выключены. Она слушает шеей. Модильянистой
своей шеей, линией позвоночника, кожей
слушает. Серьги дрожат, как дрожат ноздри.
Она любит Тулуз-Лотрека.
Летний настрой и отдых дают ей
библейские сбросы Севана и Армении,
костёр, шашлычный дымок.
Припорхнула к ней как-то посланница
элегантного журнала узнать о рационе
примы.
Ах, эти эфирные эльфы, эфемерные сильфиды
всех эпох! «Мой пеньюар состоит из
одной капли шанели». «Обед балерины —
лепесток розы…»
Ответ Плисецкой громоподобен и гомеричен.
Так отвечают художники и олимпийцы.
«Сижу не жрамши!»
Мощь под стать Маяковскому.
Какая издевательская полемичность.
Я познакомился с ней в доме Лили Брик, где всё
говорит о Маяковском. На стенах ухмылялся
в квадратах автопортрет Маяковского.
Женщина в сером всплескивала руками.
Она говорила о руках в балете.
Пересказывать не буду. Руки метались
и плескались под потолком, одни руки.
Ноги, торс были только вазочкой для этих
обнажённо плескавшихся стеблей.
В этот дом приходить опасно. Вечное
командорское присутствие Маяковского
сплющивает ординарность. Не всякий
выдерживает такое соседство.
Майя выдерживает. Она самая современная
из наших балерин.
Это балерина ритмов ХХ века. Ей не среди
лебедей танцевать, а среди автомашин
и лебёдок! Я её вижу на фоне чистых
линий Генри Мура и капеллы Роншан.
«Гений чистой красоты» – среди
издёрганного, суматошного мира.
Красота очищает мир.
Отсюда планетарность её славы.
Париж, Лондон, Нью-Йорк выстраивались
в очередь за красотой, за билетами
на Плисецкую.
Как и обычно, мир ошеломляет художник,
ошеломивший свою страну.
источник
Любовь к родителям, особенно к матери, одно из самых светлых и чистых чувств. По нем можно судить не только о культуре чувств, но и об общей культуре человека. Активное общение с родителями обогащает духовно, способно вернуть или принести спокойствие в семью.
Дети становятся все самостоятельнее, и приходит время, когда они улетают из семейного гнезда, чтобы свить свое. Родители остаются одни. Иной раз просто услышать голос дочери или сына становится для них жизненной необходимостью.
Если хотя бы раз за день не наберу номер мамы, вечером обязательно услышу ее обеспокоенное: «У тебя все хорошо? Что-то давно не звонишь». Мой обычный, «рядовой» звонок для мамы свидетельствует о том, что у меня все в порядке.
Обратите внимание: если что-то не ладится у ее ребенка, мать обычно это чувствует. Как часто мамы звонят именно в тот момент, когда нам плохо, когда проблемы.
Они умеют по едва уловимому жесту, выражению лица определить: есть нечто, что нас тревожит или беспокоит. Недаром говорят: пуповина духовная не разрывается никогда, и любящая мать интуитивно чувствует состояние своего ребенка.
С возрастом у наших родителей остается все меньше сил, сужается круг интересов и возможностей. А главное, появляется страх стать беспомощными, оказаться обузой для детей. Особенно тяжело это осознавать тем родителям, которые вели насыщенную и энергичную жизнь. Для них грядущая старость – серьезный стресс, и они сопротивляются, как могут. В том числе и пытаясь управлять семьями детей.
На самом деле, им нужно совсем немного: участие в жизни всей семьи, возможность жить общими интересами, заботами и проблемами. Молодое поколение должно понять это.
Дайте право родителям участвовать в делах семьи. Это сделать несложно. Если родители живут с вами, придя с работы, расскажите им про свои дела, расспросите, что они делали в ваше отсутствие. Придумайте для них несложные семейные дела, чтобы родители видели, что в них нуждаются.
Если живете раздельно, как можно чаще звоните родителям. Даже короткий разговор и вопросы о самочувствии будут важны для них и приятны. И, конечно, регулярно навещайте их, интересуйтесь их жизнью, обсуждайте семейные планы. Следуйте родительским советам, если есть такая возможность, подчеркивая при этом разумность и уместность подсказок.
Можно вместе праздновать некоторые праздники, не забывать об их днях рождения, поздравлять и дарить подарки. Любой знак внимания для говорит родным людям о вашей любви и заботе. Не ограничивайте общение детей с бабушками и дедушками – оно пойдет на пользу всем.
Если у вас нет возможности часто навещать родителей, живущих в другом городе, пишите им письма, посылайте красочные открытки. Они берегут их, такие знаки внимания украшают им жизнь.
Обычно дочери ближе к матери. Даже имея свою семью, дочь идет к дорогому человеку с новостями, радостью или переживаниями. Сына же не зря в народе называют «отрезанным ломтем». Как-то не принято у нас взрослому мужчине внешне высказывать теплоту по отношению к женщине, которая его родила.
Наверное, не один мужчина мог бы сказать словами Н. Доризо о своих отношениях к двум любимым женщинам:
Я ее окружал и теплом, и заботой,
Не тебя, а ее я хозяйкою звал.
Я ее целовал, уходя на работу,
А тебя, как всегда, целовать забывал…
Именно в таком разном отношении к двум любимым женщинам зачастую кроется корень зла. Не все же матери молчаливо терпят и любят: «Лишь бы все было хорошо у сына». Кто-то и обижается. И, как правило, винит во всем не себя, не сына, а невестку. Сознательно или бессознательно, но свекровь считает, что невестка «забрала» сына, лишив ее мужской заботы и ласки. Особенно часто так происходит, когда свекровь одинока или у нее недостаточно взаимопонимания с мужем. Не как мать, а как обычная женщина ревнует она своего сына к молодой женщине. В результате накопленные обиды выливаются в ссоры, срывы и разрывы, принося страдания всем сторонам.
Не говорю, что во всех ситуациях (они бывают разные), но во многих сын может помочь наладить сложные отношения жены и матери.
Достаточно вспомнить, что мать – прежде всего обычная женщина, которой тоже нужна забота и ласка. Не сложно сказать маме теплое слово, мягко прикоснуться к ее руке, приобнять за плечи, а уходя на работу, поцеловать в щечку обеих любимых женщин. Иначе говоря, любыми путями дать понять, что она нужна, что ее любят. Тогда двум женщинам не придется «делить» меж собой одного мужчину. А сыну никогда не придется пожалеть о том, что матери уделял слишком мало внимания.
Матери сиротеют.
Дети их покидают.
Ты мой ребенок, мама,
брошенный мой ребенок… (А. Вознесенский).
Брошенных родителей не должно быть так же, как не должно быть брошенных детей. Обыкновенное внимание не стоит нам ни копейки, но оно – бесконечно ценно. Когда-нибудь и мы состаримся, и нам будет не хватать тепла и ласки. И получим мы их ровно столько, сколько заслужили. «…Какою мерою мерите, такою отмерено будет вам…» (Евангелие от Марка, гл. 4, 24).
источник
Сделать ее заметнее в лентах пользователей или получить ПРОМО-позицию, чтобы вашу статью прочитали тысячи человек.
- 3 000 промо-показов 49 KР
- 5 000 промо-показов 65 KР
- 30 000 промо-показов 299 KР
- Выделить фоном 49 KР
Статистика по промо-позициям отражена в платежах.
Поделитесь вашей статьей с друзьями через социальные сети.
Получите континентальные рубли,
пригласив своих друзей на Конт.
«Матери сиротеют, дети их покидают. Ты мой ребенок, мама. Брошенный мой ребенок. » (С) А.Вознесенский.
Ночью ветви старого сада стучат в окно. Скрипят страдальчески полуотвалившиеся ставни. Шорохи, потрескивания, постукивания наполняют обветшавший дом. Кажется, этот дом-ветеран, словно состарившийся человек, тоже не спит долгими осенними ночами, вздыхая устало, подставляя свои изъеденные временем стены-бока холодному пронзительному ветру. Иногда с черных клубящихся туч срывается дождь. И тогда тонкий, еле слышный звон, наполняет старый дом: сквозь дырявую крышу прорываются редкие капли и стучат о тазики и миски, подставленные под прорехи. Дин! Дон! Дин-дон!
Любовь Андреевна слушает, как звенит дождь, как скрипят за окнами старые деревья, и думает, думает. Их обоих — и ее, и старый дом — мучает бессонница. И не разобраться уже: то ли она не спит, печалясь о доме, то ли дом не спит, сочувствуя ей.За долгую жизнь, что прожили они вместе, Любовь Андреевна привыкла думать о доме как о живом, родном существе.
Осенние ночи долги, стариковский сон короток, и Любовь Андреевна вспоминает, перебирает день за днем, год за годом свою жизнь. За то время, что она живет одна, Любовь Андреевна привыкла думать вслух. Так ей легче, так ей кажется, что у нее есть собеседник. Что она не одинока.
— А ты помнишь, как Витя привел меня сюда в первый раз? — негромко спрашивает Любовь Андреевна. Старый дом сочувственно скрипит ставнями. — Помнишь. Он все боялся, что если я узнаю про детей, то не пойду за него замуж. Представляешь? А я так его любила, что будь их у него даже пятеро, а не двое — все равно бы пошла. Я их как увидела, так сразу и поняла — мои дети! Стоят такие маленькие, такие испуганные, а у Ирочки шнурок развязался. У Лешеньки коленки сбитые. — Любовь Андреевна, закашлявшись, молчит. Молчит и дом. — Нет, нет, — опять заговорила Любовь Андреевна, — ты ничего не думай, они хорошие, они меня любят, только времени у них нет. Ты же сам знаешь, какая нынче жизнь колготная. Ирочка с мужем разошлась. У Леши квартиры нет.. Ты их осуждаешь? — Любовь Андреевна замолкает и словно прислушивается. Дин-дон! Звенят капельки дождя. — Осуждаешь, — вздыхает Любовь Андреевна, — а зря, я сама с ними жить не хочу, я сама! Ну, не к Леше же мне идти, их же четверо в одной комнате. А у Ирочки разведенный муж в квартире. Куда мне идти? — Любовь Андреевна замолкает, и в доме устанавливается хрупкая тишина, нарушаемая тоненьким звеньканьем капель и мышиной возней на кухне.
— Опять же Леша машину в сарай ставит, а уйду я — кто за машиной присматривать будет? — Любовь Андреевна с трудом приподнимается, спускает с кровати больные распухшие ноги, отыскивает в темноте на ощупь палку и, осторожно опираясь на нее, встает. Надо вылить воду из миски, что на кухне, небось, уже полная. Она медленно бредет на кухню, выливает воду и возвращается. Снова скрипят кроватные пружины. Устроившись поудобнее, Любовь Андреевна продолжает прерванный разговор:
— Давно бы я тебя бросила, старая развалина, да некуда мне от тебя деться. Что, не нравится? — старый дом обиженно кряхтит. — А ты слушай. Стена завалилась? Завалилась. Крышу в спальне пришлось бревном подпирать. Пришлось? Пришлось!
Любовь Андреевна , нащупав на стуле у кровати флакон с корвалолом, наливает лекарство в рюмку, разводит его водой, выпивает, несколько минут молчит. А потом тихо говорит:
— Витя рано помер, — старый дом скорбно молчит, только ветки сирени скребут по стеклу да звякнула чем-то на кухне мышь, — вдвоем оно бы и ничего, вдвоем-то.
Старый дом согласно поскрипывает ставнями.
— А я ведь совсем обезножела. Пол бы надо помыть да шторки на окнах простирнуть, а не могу. Вчера вот и докторша тоже не удержалась, попрекнула, мол, дочь могла бы хотя бы пол помыть. Что они понимают? Дочь и так, как белка в колесе, весь день. Когда ей там полы у меня мыть! Что ж я, не мать, не понимаю что ли? — Любовь Андреевна сокрушенно вздыхает и продолжает. — Или я снохе нужна? — Любовь Андреевна тихо смеется. — Да Бог с ними, лишь бы жили хорошо! Лишь бы все у них ладно было! Вон, Лешенька говорит, что участок мой, раз он в центре города, продать можно за два миллиона. Ты, говорит, мать — миллионерша.
Любовь Андреевна снова тихо засмеялась:
— Ты, говорит, мать терпи, мы землю-то потом продадим. Только когда потом-то? Не понятно. Ну, да Леша знает, что делать. Он всегда такой разумный был, такой сообразительный. Он меня первый мамой назвал, а Ирочка-то позже. Она постарше была. И сейчас такой внимательный. Как за машиной придет, обязательно в окно стукнет: «Мать, ты там жива?» Сыночек!
Любовь Андреевна поворачивается лицом к стене и замолкает. Проходит час, другой. Сонными хриплыми голосами перекликнулись петухи у соседей, и опять наступила тишина.
Ты спишь? А мне что-то не спится. Я вот все думаю, может, я чего в жизни своей не так сделала? А? — старый дом настороженно молчит. — Может, я чего-то в этой жизни не поняла? Как же это мы с тобой так быстро состарились-то? И что с тобой станется, развалюшечка ты моя, когда я умру? Кто ж тебя доглядывать-то будет? — старый дом тихо вздыхает. — Снесут ведь, а землю продадут. За два миллиона. И некуда нам с Витечкой будет прийти на Пасху, все упокойники по домам разойдутся, а нам с Витечкой куда? И памяти о нас не останется. Как же ты без нас будешь? — всхлипывает Любовь Андреевна. — Как же мы без тебя будем? За что же ты меня так наказываешь, Господи? — причитает она уже в голос. — Зачем же ты оставил меня одну? В чем же я перед тобой провинилась? — старый дом съеживается и затихает, и только дождь, не переставая, поет свою монотонную песню: дин-дон, дин-дон.
Под утро серый рассвет незаметно входит в дом, но Любовь Андреевна не торопится вставать. Ей некуда спешить. Никто не ждет ее. Никто в целом свете. Выросшим детям за своими проблемами некогда вспомнить о матери. Выросшим внукам — тем более. Хозяйства у Любови Андреевны нет. Стара она хозяйство держать. Так что по утрам теперь ее будят чужие петухи. Надо было бы встать да протопить печь. Осенние утренники сырые, промозглые. Но угля нет. Кончился, а ходить, хлопотать, выписывать новый — нет сил. Поэтому потуже натянув вязаную шапку на седые свалявшиеся волосы, она поплотнее закутывается в ватное одеяло, натягивает сверху старенькое пальто и, прикрыв глаза, ждет, когда в мутное окошко стукнет сын и весело спросит: «Мать, ты там жива?»
источник
«Когда три года назад лечащий врач моей мамы сообщил нам с сестрой, что маме осталось жить несколько дней, даже не недель, моей первой реакцией было: «Нет-нет, она не может!» – рассказывает 32-летняя Виктория. – Я должна была через две недели выходить замуж. Где-то внутри меня, взрослой женщины, переживавшей тогда шок, боль, отрицание, внезапно заговорила растерянная маленькая девочка, которая в 10 лет уже потеряла отца, а теперь просто не могла поверить в то, что никто из ее родителей больше не будет наблюдать с гордостью, как красиво она идет по свадебному коридору. Потом мы решили, что жизнь должна продолжаться, и церемонию отменять не стали. В эти мрачные дни нам так нужна была хоть капля каких-то светлых эмоций. День свадьбы оказался волнующим. Я словно купалась в волнах безмерной любви друзей и близких, чувствовала это тепло без лишних слов. И все-таки были моменты, когда я едва могла держаться. Например, утром, когда все гости, кроме моей сестры, уехали в церковь, а я стояла одна перед зеркалом, впервые глядя на свое пышное свадебное убранство, и не было рядом мамы, которая сказала бы: «Как ты прекрасна!» И позже, когда мы остановились у выхода из церкви, чтобы сделать семейные фотографии, я физически чувствовала зияющую пустоту в том месте, где должны были стоять мои родители».
В первое время после утраты многие взрослые испытывают невероятно острое, детское чувство растерянности и беззащитности. «Вы можете быть взрослой замужней женщиной, имеющей детей, можете делать успешную карьеру и быть финансово независимой, но до тех пор, пока кто-то из ваших родителей жив, вы все еще чей-то ребенок, – объясняет психолог Александр Леви (Alexander Levy), автор книги «Осиротевший взрослый» («The Orphaned Adult», Da Capo Press, 2000). – После того как второй из родителей умирает, эта важная составная часть вашей идентичности исчезает, а вместе с ней – иллюзия безопасности и постоянства, которая нас питала, даже если мы не осознавали этого». Нет больше достойного защитника, который поддерживал и подбадривал бы вас со стороны. Нет больше человека, который один лишь и помнил все ваши детские выходки – все те события и поступки, что сделали вас такими, какие вы теперь. И нет больше убежища, в котором вы могли бы затаиться и выдохнуть, когда реальность наваливается всей своей тяжестью. «Сколько бы вам ни было лет, 17 или 70, но в тот момент, когда вы теряете второго родителя, вы окончательно расстаетесь с ребенком внутри себя», – заключает Александр Леви.
«После смерти отца я стала очень близка с мамой, – продолжает свой рассказ Виктория. – Она много работала, несмотря на начинавшийся тогда ревматоидный артрит, и у нас в семье были финансовые трудности, но я помню, как часто она смеялась и шутила, даже над своими больными руками. Мы с ней были друзьями, не только матерью и дочерью. Мой муж иронизировал, что мама, хоть и живет в другом городе, могла бы с первого взгляда узнать каждого моего коллегу по работе – настолько она была вовлечена в мою повседневную жизнь. Теперь, не имея возможности позвонить ей и обсудить какую-то мелочь, даже просто поныть, я чувствую, что лишилась своего настоящего дома. Там, где было мое самое надежное убежище, сегодня – пустота, вакуум».
Многие мужчины и женщины признаются: в каком бы возрасте они ни теряли своих родителей, они чувствовали себя в этот тяжелый момент жизни очень одиноко, оказывались почти в изоляции. Окружающие сопереживали им заметно меньше, чем тем, кто потерял партнера или другого члена семьи. «Это ведь естественный порядок вещей – когда дети хоронят своих родителей, – объясняет психолог из Университета Южной Африки Матшепо Матоэне (Matshepo Matoane). – Но сегодня осиротевшим взрослым приходится совсем непросто. Растущая разобщенность, ускоренный ритм жизни, большая занятость делают нас менее чуткими друг к другу, и поддержка знакомых и коллег тем, кто переживает горе, уже не так ощутима, как раньше. Хороня отца или мать, многие теряют, возможно, единственного близкого человека, который был для них моральной опорой, и это может усиливать их замкнутость, изоляцию».
Без отчетливого признания потери внешним миром процесс горевания часто протекает долго и незаметно для окружающих. Лишь иногда он прорывается на поверхность в какие-то отдельные, важные моменты – в дни семейных праздников и годовщин, при рождении детей, в разных кризисных ситуациях, впервые переживаемых без родителей, и даже при наступлении возраста, в котором отец или мать ушли из жизни. «Потеря второго родителя заставляет вас острее осознавать свою собственную конечность, – говорит Александр Леви. – Ведь между вами и смертью больше никого нет». И эмоциональный опыт горевания, полученный при потере первого из родителей, не обязательно готовит к переживанию боли утраты во второй раз. «Принято думать, что к страданиям такого рода можно постепенно привыкнуть, но исследования этого не подтверждают, – отмечает психолог. – Каждый раз, сталкиваясь с потерей, мы не только чувствуем острое горе, навалившееся сейчас, но и вспоминаем, переживаем заново наши прежние утраты».
Как бы труден этот опыт ни был, человек в конце концов осознает, что жизнь так или иначе продолжается. И довольно часто жизнь без родителей оказывается, как это ни странно, шагом к внутреннему освобождению. «Через два года после смерти мамы я обнаружила, что могу справляться со всеми трудностями и без нее, – признается Виктория. – Я поняла это, когда сама стала мамой. После подозрения на выкидыш и болезненных родов я оказалась совершенно не готова к бессонным ночам, была физически и эмоционально истощена. Я столкнулась со всеми теми проблемами, с которыми любая молодая мама имеет дело ежедневно, – и к которым, не сомневаюсь, подготовила бы меня моя мама. Но я выдержала это испытание и без ее поддержки. И почувствовала себя значительно увереннее». Опыт сиротства в зрелом возрасте, безусловно, может подтолкнуть нас к личностному росту, – утверждает Матшепо Матоэне. – Потеря родителей иногда приносит неразрешимые проблемы, но она также дает возможность оценить их по-новому и найти выход. Она позволяет переоценить и самого себя, обнаружить свое истинное «Я», которое до поры было затуманено присутствием родителя, его устоявшимся взглядом на своего ребенка».
Для кого-то уход родителей может оказаться большим облегчением, потому что позволит сбежать, наконец, от негативного влияния жесткого, критикующего родителя. Для многих он означает лишь смену устоявшихся за долгие годы семейных ролей. Но есть и такие, кто смерть отца или матери переживает как потерю своей собственной идентичности. «Уход родителей отбрасывает нас к нам самим, вынуждает яснее определить, кто мы есть, – подчеркивает Матшепо Матоэне. – Этот опыт может открыть нам возможности, прежде для нас закрытые. «Изменения, которые произошли в моей жизни, оказались не то чтобы глобальными, но значительными, – признается Виктория. – Я чувствую, что стала сильнее и увереннее в себе. А в чем-то – и более уязвимой: я осознаю, что могу потерять тех, кого люблю, в самый неожиданный момент. Но в то же время знаю, что смогу справиться и с этим. Мне обидно, что родители никогда не увидят мою замечательную дочь. Эта утрата навсегда останется для меня болезненной. Но теперь я знаю: в конечном итоге ты двигаешься с того места, где память ранит, туда, где воспоминания приносят утешение и дают силы встретиться с новой, свободной и независимой личностью, в которую ты превратился».
Любимые люди уходят, но их любовь остается с нами. Часто после ухода духовная и эмоциональная связь с ними становится еще крепче. Мы начинаем думать не «как жаль, что они ушли», а «какое счастье, что они были».
Что происходит, когда человек теряет кого-то из близких, – одна из самых глубоких тайн его души. С помощью наших экспертов мы попытаемся бережно к ней прикоснуться, чтобы понять, как со страданием справиться, не стараясь его избегать, как принять утрату и заново научиться жить.
источник
В детстве девочка впервые узнает о том, кто она, в зеркале, которым для нее является лицо ее матери. Она понимает, что ее любят, и это чувство – что она достойна любви и внимания, что ее видят и слышат – придает ей силы, чтобы расти и стать самостоятельной личностью.
Дочь нелюбящей матери – эмоционально отстраненной, или непостоянной, или слишком критичной и жестокой – очень рано получает от жизни другие уроки. Она не знает, что произойдет в следующий момент, какая мама будет с ней завтра – хорошая или плохая, она ищет ее любви, но боится, какая реакция на этот раз последует, и не знает, как ее заслужить.
Амбивалентная привязанность к такой матери приучает девочку к тому, что отношения с людьми вообще ненадежны и им нельзя доверять, избегающая привязанность устанавливает в ее душе ужасный конфликт между ее детской потребностью в любви и защите и тем эмоциональным и физическим насилием, которое она получает в ответ.
Что самое важное, потребность дочери в материнской любви не исчезает даже после того, когда она осознает, что это невозможно. Эта потребность продолжает жить в ее сердце наряду с ужасным осознанием того факта, что единственный человек, который должен ее любить безусловно, просто за то, что она есть на свете, этого не делает. Чтобы справиться с этим чувством, иногда требуется вся жизнь.
У дочерей, выросших с осознанием того, что их не любят, остаются эмоциональные раны, которые в значительной степени определяют их дальнейшие отношения и то, как они строят свою жизнь. Самое печальное, что иногда они не догадываются о причине и считают, что во всех проблемах виноваты они сами.
1. Недостаток уверенности в себе
Нелюбимые дочери нелюбящих матерей не знают, что они достойны внимания, в их памяти не осталось ощущения, что их вообще любят. Девочка могла расти, привыкая день за днем только к тому, что ее не слышат, игнорируют или, что еще хуже, за ней пристально следят и критикуют каждый ее шаг.
—Даже если у нее есть явные таланты и достижения, они не придают ей уверенности.
—Даже если она обладает мягким и покладистым характером, в ее голове продолжает звучать голос матери, который она воспринимает как свой собственный, – она плохая дочь, неблагодарная, все делает назло, «в кого такое выросло, у других дети как дети»…
Многие уже во взрослом возрасте рассказывают, что у них остается ощущение, что они «обманывают людей» и их таланты и характер таят в себе какой-то изъян.
2. Недостаток доверия к людям
«Мне всегда казалось странным, почему кто-то хочет со мной дружить, я начинала думать, не стоит ли за этим какая-то выгода».
Такие ощущения возникают от общего ощущения ненадежности мира, которое испытывает девочка, чья мать то приближает ее к себе, то отталкивает. Ей и в дальнейшем будет требоваться постоянное подтверждение, что чувствам и отношениям можно доверять, что на следующий день ее не оттолкнут.
«Ты меня и правда любишь? Ну почему ты молчишь? Ты не бросишь меня?»
Но при этом, к сожалению, сами девочки воспроизводят во всех своих отношениях только тот тип привязанности, который был у них в детстве.
И во взрослом возрасте они жаждут эмоциональных бурь, спадов и подъемов, разрывов и сладостных примирений.
Настоящая любовь для них – это наваждение, всепоглощающая страсть, колдовская сила, ревность и слезы. Спокойные доверительные отношения кажутся им либо нереальными (они просто не могут поверить, что так бывает), либо скучными. Простой, не «демонический» мужчина, скорее всего, не обратит на себя их внимание.
3. Трудности в отстаивании собственных границ
Многие из тех, кто вырос в обстановке холодного безразличия или постоянной критики и непредсказуемости, рассказывают, что постоянно чувствовали потребность в материнской ласке, но в то же время понимали, что не знают ни один из способов ее получить.
То, что вызывало благосклонную улыбку сегодня, завтра может быть отвергнуто с раздражением. И уже став взрослыми, они продолжают искать способ задобрить, ублажить своих партнеров или друзей, избежать повторения той материнской холодности любой ценой.
Они не могут почувствовать границу между «холодно и горячо», то приближаясь слишком близко, ища таких взаимопроникающих отношений, что партнер вынужден сам отступить под их напором, то, наоборот, боясь приблизиться к человеку из опасения, что их оттолкнут.
Кроме трудностей с установлением здоровых границ с противоположным полом, у дочерей нелюбящих матерей часто возникают проблемы и с дружескими отношениями. «Как мне узнать, что она действительно моя подруга?» «Она моя подруга, мне трудно ей отказать, и в конце концов об меня снова начинают просто вытирать ноги».
В романтических отношениях такие девушки проявляют избегающую привязанность: они избегают близости, хотя ищут близких отношений, они очень ранимы и зависимы.
«Свет клином сошелся» – это их лексика. «Бросали трусливые взгляды, прикрывшись книжкой», – тоже про них. Или, как крайняя степень проявления оборонительной позиции, – «сразу нет» на любое предложение, приглашение и просьбу, исходящую от мужчины.
Слишком велик страх, что отношения принесут им такую же боль, какую они испытывали в детстве, когда искали материнской любви и не находили ее.
4. Заниженная самооценка, неспособность признать свои достоинства
Как рассказывала на терапии одна из таких нелюбимых дочерей: «В детстве меня воспитывали, в основном борясь с недостатками, о достоинствах не говорили – чтобы не спугнуть. Теперь, где бы я ни работала, мне говорят, что я не проявляю достаточно инициативы и не стремлюсь к продвижению».
Многие рассказывают, что для них стало настоящим сюрпризом, что они оказались способны чего-то достичь в жизни. Очень многие до последнего оттягивают момент в том, что касается новых знакомств, поиска лучшей работы, чтобы избежать разочарования.
Неудача в этом случае будет значить для них полное отвержение, напомнит о том отчаянии, которое они испытывали в детстве, когда их отвергала мать.
Только в зрелом возрасте нелюбимой дочери удается поверить в то, что у нее была нормальная внешность, а не «три волосины», «не в нашу породу» и «кто ж тебя такую возьмет». «Я случайно наткнулась на свою старую фотографию, когда у меня уже были свои дети, – и увидела на ней симпатичную девочку, не худую и не толстую. Я как будто посмотрела на нее чужими глазами, даже не сразу поняла, что это я, мамин «валенок».
5. Избегание как защитная реакция и как жизненная стратегия
Знаете, что происходит, когда наступает пора искать свою любовь? Вместо «Хочу, чтобы меня любили» девочка, ощущавшая в детстве материнскую нелюбовь, где-то в глубине души чувствует страх: «Не хочу, чтобы меня обидели еще раз». Для нее мир состоит из потенциально опасных мужчин, среди которых каким-то неведомым способом нужно найти своего.
6. Чрезмерная чувствительность, «тонкая кожа»
Иногда чья-то невинная шутка или сравнение вызывает у них слезы, потому что эти слова, такие легкие для остальных, падают неподъемной тяжестью в их душу, пробуждают целый пласт воспоминаний.
«Когда я чрезмерно остро реагирую на чьи-то слова, я специально напоминаю себе, что это моя особенность. Человек, может быть, и не хотел меня обидеть».
Также таким нелюбимым в детстве дочерям трудно справляться со своими эмоциями, ведь у них не было опыта безусловного принятия их ценности, который позволяет прочно стоять на ногах.
7. Поиск материнских отношений в отношениях с мужчинами
Мы привязаны к тому, что нам знакомо, что составляет часть нашего детства, какое бы оно нам ни выпало.
источник
Я — умственный, конечно, инвалид,
Черты безумия во мне преобладают.
Как ни корми, душа моя болит,
Когда другие жизни голодают.
Брошенные дети- сверточки, кулечки,
Вы- ничьи сыночки, впрочем, как и дочки.
Крохотные ручки, голубые веки…
Как же вы посмели, люди- человеки?
Брошенные дети преданы заранье
То ли на забвенье, то ли на закланье.
Все, что им осталось: органы опеки…
Будьте милосердны, люди- человеки!
Брошенные дети — слабые травинки,
В лицах ни искринки, ни живой кровинки.
Их глаза, как бездна: не постичь вовеки…
Что ж вы натворили, Люди. Человеки.
Нет ничего больней на этом свете,
Чем встретить взгляд ребёнка-сироты,
В его глазах весеннего рассвета
Вопрос сердечный:«Мамочка, где ты?»
Я прячу взгляд, мне стыдно, горько, жалко…
Чем виноват мальчишка пяти лет?
Его ручонки тянутся к подарку,
Вот только милой мамы рядом нет
Прости малыш, смотрю в твои глазёнки
И сердце плачет глубже и больней,
Не отнимайте детство у ребёнка!
Не покидайте, матери, детей!
Безумный мир, обиженные дети,
Куда летишь, куда несёшься ты?
Вся красота, всё золото на свете
Не стоят и слезинки сироты.
Не оставляйте сирот, посмотрите
Как радует их ваша доброта,
Чужое детство на руки возьмите,
Не думая, что это сирота.
Ночь. Старый детский дом.
В кроватках маленькие дети
Спят тихим безмятежным сном,
Не зная, кто за них в ответе.
Один лишь мальчик у окна
Лежит с открытыми глазами
«Где моя мама, где она»
— Слова смешались со слезами.
Как трудно малышу понять,
Что маме он уже не нужен
, А здесь — лишь чистая кровать
И завтрак вовремя, и ужин.
Уснул и снится ему вновь,
Что он любимый и послушный.
И материнская любовь
Сильней людского равнодушья.
Ночь. Лежит снежочек пышный.
Месяц молодой кристально чист.
Только в детском доме где-то слышно,
Как трёхлетний мальчуган кричит.
Вновь приснился сон. Малец рыдает
От обиды горестной в душе,–
Снова мама сына покидает,
И обратно не придёт уже…
Подбегает к малышу девчонка,–
В беленьком халате медсестра.
Поднимает на руки ребёнка,
Чтобы отогнать безумный страх.
А сама опять слезу глотает.
Неизвестность сердце теребит.
Как потом, когда он осознает,
Что совсем не нужен, и забыт?
Нет родного человека рядом,
Кто его поддержит в трудный час.
Нам задуматься об этом надо.
Всё зависит только лишь от нас.
Верю я, когда-нибудь найдётся
Человек, который всё поймёт,–
Снова мама к малышу вернётся
Навсегда. И больше не уйдёт…
P.S.
Пусть мой стих хоть чуточку поможет
Человечности познать азы.
В мире нет того, что стоить может
Детской, горькой, маленькой слезы.
Что такое счастье?
Таким простым вопросом
Пожалуй, задавался
Не один философ.
А на самом деле
Счастье это просто.
Начинается оно
С полуметра роста.
Это распашонки,
Пинетки и слюнявчик,
Новенький описанный
Мамин сарафанчик.
Рваные колготки,
Сбитые коленки,
Это разрисованные
В коридоре стенки.
Счастье это мягкие
Теплые ладошки,
За диваном фантики,
На диване крошки.
Это целый ворох
Сломанных игрушек,
Это постоянный
Грохот погремушек.
Счастье это пяточки
Босиком по полу.
Градусник под мышкой,
Слезы и уколы.
Ссадины и раны,
Синяки на лбу,
Это постоянное
Что? да почему?
Счастье это санки,
Снеговик и горка.
Маленькая свечка
На огромном торте.
Это бесконечное
«Почитай мне сказку»,
Это ежедневные
Хрюша со Степашкой.
Это теплый носик
Из-под одеяла,
Заяц на подушке,
Синяя пижама.
Брызги по всей ванной,
Пена на полу.
Кукольный театр,
Утренник в саду.
Что такое счастье?
Проще нет ответа.
Оно есть у каждого –
Это наши дети.
Я вчера ошиблась этажом
В здании тридцатой гор.больницы
— (Это ветхий, очень старый дом,
Где скрипят тоскливо половицы)
— Как пройти отсюда на массаж?
— Выше. Выше: прямо и направо:
Лестничный пролет. Второй этаж.
За стеклом хирурги-костоправы.
Все не то: А это что за вход?
(осторожно дверцу открываю)
— Девушка, у нас сейчас обход
. Не мешайте! — (я и не мешаю).
— Вы к кому? —
Да, в общем, ни к кому: —
Ах, наверно, Вы из меценатов?
— Из кого? Простите:. не пойму: —
Проходите в первую палату!
Ладно: От чего бы не пройти,
Раз уж так активно приглашают?
Господи, куда твои пути
Приведут сегодня? Я не знаю.
В коридоре сумрачная тишь,
Ожиданье придавило плечи.
Вдруг, смотрю. застенчивый малыш
Осторожно вышел мне на встречу.
(гОда два ему, а, может, три):
Застеснялся . поспешил обратно.
— Стой, хороший мой:. Не уходи!
Но мальчонка убежал в палату.
— Девушка, не стойте у дверей
! Проходите:и располагайтесь.
Здесь пятнадцать отказных детей.
Поиграйте с ними: Не стесняйтесь:
— Что сказали вы? Мне не понять:
.. «Отказных»? Что значит это слово?
— Господи, ну бросила их мать.
(надо ж быть такою бестолковой!)
— Бросила? Как это? — Да вот так!
Вы как будто первый день на свете!
В Украине форменный бардак
— (Все мы, в чем-то, брошенные дети):
Надо мной разверзлись небеса
— Как во сне я шла по коридору,
И упрямо горькая слеза
Застилала свет, мешала взору.
Пять кроваток к ряду у стены
— (В них лежат трехмесячные крошки).
Дети спят:. возможно, видят сны.
Тихо солнце льётся из окошка.
Медленно на цыпочки встаю:
Кто там плачет? —
Ладушка: проснулась?
Успокойся. Баюшки-баю:
Ах, как сладко-сладко потянулась:
Я беру на руки малыша: —
Так: . штанишки мокрые. Бывает: -)))
Ну не плачь, — шепчу я, чуть дыша,
— Мы сейчас пеленки поменяем.
— ‘Доченька’: хорошая моя
:- Подношу к губам твои ладошки,
— Мама здесь. сегодня мама — я:
.. Всё по правде: всё не понарошку:.
Девочка глядит в мои глаза,
И в улыбке растянулся ротик::
.. Я молчу:: не знаю, что сказать:
. Робко глажу спинку и животик::
Маленькими ручками дитя
Обхватило вдруг меня за шею,
И прильнуло с нежностью:. любя.
(я собою больше не владею)
Не могу сдержать горячих слёз,
Поправляя сбитую подушку,
Задаю бессмысленный вопрос:
Где же мать — беспечная кукушка?
Милая, ну, как же ты могла.
Как? Ребенка подарила миру,
Чтоб затем, лишив его тепла,
Укатить транзитным пассажиром?
Не виню. Поверишь. Видит Бог
: Знаю все о женской трудной доле::
Мир безумен:.мир порой жесток
— (сердце разрывается от боли:.).
Вот вошел в палату карапуз,
Ножками едва передвигая
: — Стоп: Не падать! Господи: Иисус!
Что мне делать с вами? Я не знаю:.
Сколько здесь печальных добрых глаз!
Как согреть вас всех, помилуй, Боже: —
Я иду:бегу к тебе. сейчас. —
Как его зовут? — Его? Сережа.
— Ну, Сергунька:. Ты уже большой:.
Нам ходить давно пора учиться!
Дай мне ручку: шаг: теперь второй: Так: еще:: а ну-ка не лениться!
Молодец! Серега, ты герой.
Скоро будешь бегать — не догонишь:
Леночка, не плакать: я с тобой.
Не вертись! — бутылочку уронишь:
Пей, моя родная, молочко:
Подрастай::И будь всегда здорова:.
Знаю-знаю: это не легко: Ну-ка пей! -))
— уважь труды коровы.
.
Я вчера ошиблась этажом
В здании тридцатой гор.больницы
. Ночь. Гроза:. И первый майский гром
: (мне сегодня слишком плохо спится
Сирота.
Сирота. Это слово о многом
Говорит, вопиет , и кричит,
Но увы, к сожаленью не многим
Крик о помощи в сердце стучит.
Крик сирот, крик оставленных деток,
К нам доносится чаще, больней,
Сколько в буре надломленных веток,
Сколько горечи в судьбах детей.
Бродят сироты в поисках хлеба,
Нет приюта, в подвалах живут,
Спят порою под куполом неба,
Как нужны им любовь и приют.
Сирота. сирота. нет надежды,
Сирота. нет родных , нет друзей.
Нету обуви, нет и одежды.
Но так много страданий , скорбей.
На красивых проспектах столицы,
В городах, и в деревнях , в селе,
Можно встретить их тоже в станицах,
Тех, чьи судьбы в нужде и в беде.
Судьбы деток! Давайте же люди,
Руку помощи детям прострем,
Обходить стороной их не будем,
От коварной беды их спасем.
Как вдова , свою лепту положим
На алтарь, для спасения душ.
Мы созданье Творца, они — тоже.
За них так же страдал Иисус.
Сирота! Так пусть будет отныне
Это слово у нас на устах,
Постоянно пред Богом в молитве,
Бог ответит, услышит всех нас.
Пишите письма в детские дома.
Пишите письма в детские дома,
С утра пораньше, вечером и ночью,
Пишите чаще их в себе, всегда,
Как будто переписывались с дочью.
Пусть в том письме, зажжется огонек,
В ночной степи в окошке, у дороги,
Пусть к Вам спешат сирот, босые ноги,
Пусть станет светлым для детей денек,
Пишите письма в детские дома,
Туда, где нет любви и ласки,
Где дети ночью открывают глазки,
И тихо шепчут: где ты мама, ма.
Пишите им, ничьим и не чужим,
Забытым миром, не забытым Богом
, Им в мир идти, по неизведанным дорогам,
Пишите письма люди чаще им.
Пишите письма, будто там Ваш сын,
Ушедший, убежавший, но любимый,
От Бога он такой..неповторимый,
Ничей, но Ваш, в миру один-один.
Пусть в письмах веет домом и теплом,
Руками матери, домашним спелым хлебом,
Пусть души детские спешат в Ваш светлый дом,
И там встречаются с прозрачным, чистым небом
Из брошенных детей вырастают брошенные родители.
Их хрупкое детское счастье в наших руках
В детях весь смысл жизни.
Пусть мой стих хоть чуточку поможет
Человечности познать азы.
В мире нет того, что стоить может
Детской, горькой, маленькой слезы.
. Давайте сделаем так , чтобы дети не страдали.
источник